Иногда сама жизнь писателей в жанре хоррор как будто представляет собой отдельную загадку. Конечно, это не относится к мастодонтам вроде Стивена Кинга или Клайва Баркера, детали биографии которых известны почти так же хорошо, как сюжеты их произведений. Однако многие другие мастера ужасов пользуются весьма локальной славой, а их творчество неизменно окружено ореолом тайны. Мы уже рассказывали, например, как Томаса Лиготти одно время считали псевдонимом группы других писателей.
Т.Э.Д. Клайна не постигла та же судьба – в его реальности никогда никто не сомневался – но в каком-то смысле этот писатель не менее загадочен, чем его творчество. Урожденный Теодор Дональд Клайн взял еще одно среднее имя Эйбон в честь одного из персонажей любимого классика странной прозы Кларка Эштона Смита, и с тех пор подписывался исключительно тремя инициалами на манер Говарда Филлипса Лавкрафта, Роберта Ирвина Говарда и Монтегю Родса Джеймса. Произведения Клайна наполнены рефлексией над наследием литературы ужасов – от Шеридана Ле Фаню и Брэма Стокера до Артура Мэкена и Ширли Джексон.
За более чем сорокалетнюю карьеру Клайн опубликовал лишь горстку рассказов, четыре повести, один монументальный роман, а также выступил соавтором сценария к фильму Дарио Ардженто «Травма», и при этом считается культовым автором современного поколения weird fiction.
Высокая репутация настолько неплодовитого писателя может означать лишь одно – написанного им достаточно, чтобы обеспечить место в пантеоне среди авторов десятков романов и сотен рассказов. Главным образом это относится к уже упомянутым «Церемониям» – роману масштабов «Террора» Дэна Симмонса и наиболее объемных опусов Кинга, сочетающего размах большой прозы, философские размышления, многочисленные трибьюты и атмосферу фолк-хоррора. Формально девятисотстраничный роман не вписывается в определение эпопеи: его действие умещается в пару месяцев и не перекликается с историческими событиями. Однако для литературы ужасов «Церемонии» можно сравнить с чем-то, вышедшим из-под пера Толстого, Джойса или Диккенса.
Главный герой произведения Клайна – молодой преподаватель Джереми Фрайерс, рафинированный нью-йоркский интеллектуал. Он растолстел после развода, загоняется из-за приближающегося тридцатилетия и работает над диссертацией, вроде бы посвященной готической литературе. Вроде бы – потому что на момент завязки Фрайерс даже не определился с названием исследования и не написал ни строчки. Он проводит дни в библиотеке, подбирая классические произведения, чтение которых ни на секунду не приближает его к завершению работы. Чтобы сменить обстановку, Джереми, ни разу не бывавший вдали от города, решается на радикальную смену обстановки и откликается на случайно замеченное объявление: супруги из фермерского поселения Гилеад в Нью-Джерси сдают гостевой дом на лето. Буквально накануне отъезда Фрайерс встречает Кэрол – скромную и набожную девушку из библиотеки, которая еле сводит концы с концами, но верит, что судьба приготовила для нее нечто особенное. Несмотря на взаимную симпатию, Джереми все равно решает вырваться из жаркого города и провести три месяца в глуши.
Удивительно, но Кэрол оказывается права насчет своего будущего. Параллельно с развитием отношений героев Клайн деталь за деталью раскрывает чудовищный план подружившегося с девушкой невинного старичка с младенческими ручками. Тот давно знает о ферме, куда собрался Джереми, и собирается использовать молодых людей, чтобы вернуть к жизни немыслимое, непостижимое, дремлющее в недрах Земли зло. Автор заботливо уделяет внимание разным линиям: коварным апокалиптическим манипуляциям злодея, судьбоносным изменениям природы и быту Фрайерса на ферме Сарра и Деборы Поротов.
Разноплановое повествование позволяет Клайну воздействовать на читателя на самых разных уровнях. Он противопоставляет шумный, рациональный и привычный город загадочной и существующей по своим законам деревне, а науку — религии: типичный житель мегаполиса оказывается в непривычной среде – он окружен лесом с одной стороны и полями с другой, страдает от надоедливых насекомых и недоумевает, как местная община христианских фундаменталистов существует даже без электричества. Местные косо поглядывают на него и не ждут ничего хорошего от человека, который не молится хотя бы несколько раз в день.
«Церемонии» одновременно превращаются в энциклопедию религиозных ритуалов и остроумный справочник литературы ужасов: набравший книг в поездку Джереми ведет дневник и вставляет едкое замечание по поводу каждого автора, а странный старичок с зонтиком находит документальное подтверждение значимости каждого запланированного ритуала:
«Надо всего лишь знать, что искать и как сложить куски головоломки. Они есть в никому не нужных религиозных трактатах Бостонского библейского общества. И в некоторых учебниках иностранных языков, где в дополнении приведен какой-нибудь детский стишок на малайзийском диалекте, удивительно похожим на кельтский. В фантастическом – если не прочитать его в правильное время – рассказе полузабытого валлийского мечтателя. И в картинках на дешевых игровых картах, основанных на изображениях невероятной древности. И в тосканском народном танце, описание которого вошло в старую солидную книгу. Все куски головоломки лежат на виду, дожидаясь, когда кто-нибудь сложит их вместе и получит то, чем они и должны быть, – наставления для Церемоний».
И научному подходу Фрайерса, и христианскому догматизму Поротов противостоит нечто гораздо более древнее и зловещее: религия без имени, которой придерживается безвредный на вид пенсионер. Единственным имеющим значение доказательством его веры должно стать проведение церемоний. Именно для них понадобились симпатичная девственница-идеалистка и занудный университетский тюфяк.
Разные смысловые пласты переплетаются между собой: религиозные споры Джереми и его хозяев неожиданно раскрывают связь антагониста с поселением, к которому относится ферма, а в окружающих гостевую лачугу Фрайерса высоких деревьях носятся не только хозяйские кошки и полевки. Каждое природное явление оказывается предзнаменованием, невинные детские рисунки отсылают к древним языческим ритуалам и пробуждают телепатические способности, а сексуальное напряжение между героями становится элементом плана, чудовищную суть которого скорее чувствуешь, а не понимаешь.
Впрочем, сюжет – не единственное достоинство «Церемоний». Главной особенностью книги скорее оказывается стиль. Клайн добивается особенно сильного эффекта, когда резко переходит от описания рутины праздных нью-йоркцев к лавкрафтианскому ужасу.
Роман – не философский трактат, но несмотря на живость повествования, Клайну удается создать ужасающую атмосферу неотвратимого и немыслимого. Иногда он превращается в журналиста и максимально подробно описывает экспозицию – в общем, каждым словом показывает, что никуда не спешит. История разворачивается неторопливо и на глазах читателя – ни одной подробности не остается за кадром.
Клайн одинаково тщательно описывает изменения настроения персонажей и состояний природы. Благодаря кропотливому подходу и проработке мелочей буквально слышишь зловещий шелест деревьев и крики животных, лично наблюдаешь за перемещениями луны и своей кожей чувствуешь надоедливых жуков и мошек – постоянных загородных жителей. К тому же Клайну удается то, к чему почти в каждом произведении стремился Лавкрафт и до сих пор стремятся его последователи: рассказать о существах и процессах, которые невозможно описать в полной мере, потому что они немыслимы для человеческого восприятия. Автору «Церемоний» не потребовалось ни витиеватого стиля, ни накладывающихся друг на друга эпитетов. Не сбавляя напряжения и не усложняя язык, он показывает, что настоящий грех – не конокрадство, не мелкий вандализм и даже не убийство, а что-то намного более темное и зловещее – попытка извратить естественный порядок вещей, приобщиться к неподвластным человеку порядкам бытия.
«Оно скрыто от человеческих глаз в лесу к северу от ручья, у самой границы топкой равнины и болота, среди когтеподобных корней пораженного молнией тополя; рухнувшее дерево оставило прореху в кронах, и сквозь нее можно беспрепятственно видеть небо, луну и звезды. Невысокая груда земли, палок и листвы, возможно, слишком симметрична для естественного образования, но не настолько заметна, чтобы привлечь внимание. Если бы не кольцо камешков, которые окружают его как ряд крохотных менгиров – этакий Стоунхендж для детишек, – никто и не догадался бы, что на самом деле это алтарь. И хотя он был возведен всего неделю назад, на нем уже произошло множество жертвоприношений».
Угрожающие масштабы произведения не должны пугать, хотя некоторые упрекают «Церемонии» в занудстве. С одной стороны, можно было бы легко урезать описания, сократить диалоги, формализовать сюжет и сократить книгу на 400-500 страниц. С другой – тогда «Церемонии» ничем не отличались бы от десятков других романов об оккультизме, язычестве и древнем зле. Клайн перескакивает из шумных ресторанчиков в провинциальный кооперативный магазин, деревенские байки чередует с выдержками из научных справочников, а описания природы – с мысленным потоком героев. Благодаря разнообразию «Церемонии» читаются то как любовный роман, то как психологический триллер, но ни на строчку не отклоняются от провозглашенного в заголовке лейтмотива – череды ритуалов, вокруг осуществления которых на самом деле и строится сюжет.
«Авторский голос Клайна силен, изящен и часто не лишен юмора, – пишет Лэмптон. – Лавкрафта, в рассказах которого редко встречались запоминающиеся персонажи, гораздо больше интересовала среда: атмосфера ужаса и ощущение приближения чего-то травмирующего, полное осознание чего приведет к потере рассудка. Клайн не настолько с головой погружается в сами ужасы, как Лавкрафт, но превосходно создает атмосферу и сопровождает ее наблюдениями, которые поднимают настоящий хоррор над уровнем бульварного чтива». Признание подтверждает такую оценку: «Церемонии» даже ненадолго ворвались в список бестселлеров The New York Times и заняли 91 место в обзоре «100 лучших книг ужасов».
Единственной явной проблемой романа можно считать стагнацию персонажей. Никто из них не переживает морального перерождения: обжора Джереми заглядывается на бедра добродушной хозяйки и считает веру других людей наивной бессмыслицей, тщеславная Кэрол мечтает о лучшей жизни, но мало что для нее делает, а Порот, как и его община, настолько зациклился на себе, что считает любого чужака угрозой благополучия и вместилищем порока. И все-таки этот недостаток легко превращается в достоинство: Клайн избегает шаблонного превращения флегматичного лентяя в героя, а незаметной замухрышки – в принцессу. Люди в «Церемониях» остаются несовершенными от первой до последней страницы – как в жизни.
Возможно, Клайн так и не выпустит ни одного романа, кроме «Церемоний» – писателю уже 73, и мало кто верит, что долгожданный «Ночной город» увидит свет. Однако это повод скорее для гордости, чем для грусти: любой писатель ужасов после Клайна был бы счастлив написать произведение масштаба и уровня «Церемоний». Будет даже символично, если автор ограничится тем, что уже создал: герметичным шедевров, который самодостаточен настолько, что не нуждается в сравнениях с другими.
